Как жили мы на Сахалине - Страница 92

Точнее, о самой книге всего два-три предложения: «Книга пробудила во мне…», а дальше шло описание собственной жизни, пережитых трудностей, в чем-то схожих с прочитанными, что были у меня, в остальном — о своих, неповторимых, горьких и радостных.

Письмо Нины Меркурьсвиы Приваловой выделялось не только тем, что было напечатано на машинке в один интервал. В тесных строчках густо была замешана жизнь, перевитая жгутами обнаженных нервов. Я тотчас ответил на письма далеким адресатам, а с ответом Приваловой все медлил. Наконец, я послал письмо с перечнем вопросов в две страницы. Ответ не заставил себя ждать. Завязалась переписка. Я складывал письма в отдельную папку, перечитывал, размышляя над ними. В них улавливалось желание высказаться, изложить свою судьбу с беспощадной откровенностью, отсутствовала всякая попытка выставить себя или своих близких подмалеванными и припудренными, не было и намека на желание прихвастнуть, прилгнуть. Страницы писем открывали фрагменты давно ушедшей жизни, где хватало всего с избытком: глупостей, заблуждений, ошибок, непомерных лишений. Вместе с тем в письмах отсутствовали старческое брюзжание, злоба на все и на всех, напротив, каждая строка искрилась дружелюбием. Я подумал: гуманизм высочайшей пробы существует не только в трудах великих мудрецов, но и ярко проявляется в обыденной жизни простой русской женщины.

Нынче (по-видимому, в связи с запросом времени) предметом пристального внимания стали великие изуверы, извращенцы, распутники, клятвопреступники, убийцы. Писатели дотошно исследуют их психику, принюхиваются к чаду тлена, пытаясь разгадать тайну человеческих пороков.

А меня тронуло безыскусное жизнеописание женщины, которая долго жила в Холмске, возможно, вы, читатель, встречались с ней не раз, и это обстоятельство пробуждает особый интерес. Это про нас с вами!

С согласия моего корреспондента я обработал письма, расположив события в хронологическом порядке. Нина Меркурьевна наказывала: «Если будете печатать, то переделайте все, чтоб получилось красиво, как в настоящих книгах». От исполнения такого наказа я уклонился, сохранив, по возможности, язык оригинала, ибо настоящая книга ценна двумя достоинствами: правдивостью и искренностью.

В каждой судьбе, даже очень знакомой, мы найдем радостные открытия, черты собственной драмы, улыбнемся забавному, задумаемся над печальным и поучительным.

Естественно, что повествование ведется от первого лица.

Детство

Родилась я 15 сентября 1924 года в селе Преображенка Тяжинского района Новосибирской области. Село было большое: сельсовет, школа-десятилетка, церковь, два магазина, широкие улицы, каждый дом походил на крепость.

Наша пятистенка стояла на главной улице за высоким забором, крепкими тесовыми воротами, пройти можно было лишь через калитку со щеколдой, а по широкому двору, гремя цепями, носились вдоль проволоки штук десять собак. Они охраняли различные хозяйственные постройки: коровник, конюшню, сарай для овец и кур. Мы имели две коровы, лошадь, штук шесть овец, десятка три кур, массу голубей, которым не знали счету.

С высокого крыльца входили в сенцы, потом в избу и в кладовку. Первой комнатой была проходная, где справа размещалась огромная русская печь. Печь была нашей колыбелью, местом нашего общения, первой школой, где мы слушали бабушкины сказки и песни. Печь согревала нас, уберегая от всяких хворей. С печи мы слазили на обширный топчан, где доски были отполированы долгим употреблением. Иногда топчан застилали домотканым рядном, но оно быстро комкалось, пачкалось, потому удобнее было на голых досках. В стену были вбиты кольца, штук семь или восемь, в них вдеты рушники, которыми подвязывали под мышки неходячих детей. Никаких штанов мы не знали, ходить учились в рубашонках до пупа, шлепались попками на доски, тут какали, тут же спали.

Опекала ребятню бабушка Прасковья Михайловна, прожившая 94 года. Ставила она нам посреди топчана миску с картошкой-толчанкой, либо густой картофельный суп с маком, или пюре. Пюре готовили так: клали в миску сухари, заливали подсоленной водой и заправляли сырым конопляным маслом. Уплетали все подряд — кто ложкой, кто руками. Маленьким давали жеванку: в марлечку бабушка нажевывала хлеб с сахаром, завязывала в маленький узелок и совала малышу в рот. Тот и причмокивал, пока не уснет.

В углу стоял огромный сундук с железными ручками и большим замком, под окнами, затененными густым палисадником, — широкие лавки. К ним приставлен был огромный стол. На скамьях днем крутилась малышня, ночью — спали взрослые. Угол был занят иконами, на которые мы всегда взирали со страхом. Для питья имелась большая бочка с водой, у печи привязывали теленка, рядом грелись ягнята, под печью зимовали куры. Из прихожей вела дверь в горницу, где три окна давали много света. Здесь были три кровати, занавешенные ситцевыми занавесками, сундуки, иконы, стол, две лавки. В горнице спали молодожены и вообще женатые.

В доме имелось несколько прялок, ткацкий верстак, каждая жена одевала свою семью в домотканую одежду. Ткали полотна, половички, мешковину, рядна, их стелили, ими укрывались. Все, как в старину, делали сами. Жили старинными правилами, слушали старинные сказки, пели старинные песни. Все было на виду, все было сложно и просто.

Дедушка умер лет пятидесяти. Было у них с бабушкой восемнадцать детей, почти все они умерли в возрасте от 13 до 35 лет. О причине смерти тогда не задумывались: Бог дал, Бог и взял. К 1938 году остались трое, в том числе две дочери — Екатерина и Мария. Тетя Маруся осталась старой девой, потому что младшая Катя раньше вышла замуж. Родила она девятерых детей, выхаживала их незамужняя тетя Маруся, которая по-простому рассуждала: «Да нехай родится еще. Где девять, там десятый не помешает». Дети выросли, тетки поумирали, остался в доме дядя Андрей. Дети его не любили, не могли простить за мать, так как был он мужик гулящий, любил баб, бабы его любили. Умер он страшной смертью. Видимо, курил, загорелась на нем одежда, выполз он в нижнем белье в сенцы да там и замерз в истлевшей одежде. А дом до сих пор стоит. Прочно строили в те годы.