Как жили мы на Сахалине - Страница 76

Папа наш, сколько я помню, все время работал в рыбацком колхозе, ловил рыбу: зимой — вентерями, летом — неводами. Специальность у него была необычная — пятчик. Когда надо было ставить невод, то на берегу оставляли нятчика и подпятника. Пятчик с помощью шеста и лямки, упираясь пятками в песок, должен был удерживать невод, когда его заметывали по реке, при этом медленно и чуть-чуть продвигаться навстречу неводчику. У неводчика был другой конец. Пятчику нельзя было торопиться, так как рыба могла не попасть в невод, но и не стоять на месте, а действовать, полагаясь на опыт и чутье. Пятчик и неводчик сходились часа через два с половиной и выбирали из мотни рыбу, подводя к ней лодку.

Пойманную рыбу в первую очередь сдавали на рыбозавод, лишь потом разрешали рыбакам взять домой по жереху или судаку. А пока мама отправляла меня за добычей на противоположный берег, где был стан. По возрасту я была вторая, четверо галчат были совсем маленькие, а мне уже шел восьмой год. Мама мне сшила кожаную сумку с ремнем через плечо, в нее я собирала на стане рыбьи потроха, привозила домой. Малыши прыгали вокруг меня: «Тоня пришла! Тоня пришла!». Мама все тщательно промывала и жарила. Бывало, усядемся вокруг сковородки, уплетаем за обе щеки, мама меня гладит по голове: «Кормилица ты наша!».

Однажды мы возвращались со стана в скверную погоду. Нашу большую лодку (называли ее «перевоз») зажали льдины, которые пригнал ветер с верховьев. Взрослых в лодке было человек десять, они яростно отбивались баграми от напиравших льдин. Лодка временами трещала, рыбаки молча работали, а я одна среди них, в стареньком пальтишке, со своей сумкой, сидела зверьком и сверкала глазами. Мне было любопытно. По детскому неведению я страха не ощущала…

Все село прибежало к берегу и замерло в испуге. Помочь никто ничем не мог. В толпе стояла и моя мама. Позже она рассказывала, как, плача, молилась о нашем спасении. Вздох облегчения вырвался из толпы, когда лодка пробилась. Рослый рыбак взял меня в охапку, сошел в воду по пояс и высадил на берег. Сумку я доставила домой. Мама, приготовив ужин, сама есть не смогла, все молча плакала от пережитого потрясения.

Что и говорить, голодно мы жили в Замьянах, нам все время хотелось есть. На младших жалко было смотреть. Они никак не понимали, почему в доме нет хлеба. Особенно страдали зимой. За окнами мороз трескучий, мертвое пространство кругом, стылость во всем. Мы убегаем от замороженного окошка, забираемся на печку, жмемся друг к дружке. Медленно текут тягостные часы. Чтобы не думать о еде, я рассказываю сказки, но они всегда сводятся к одному концу — к появлению скатерти-самобранки, на которой в изобилии разных яств. А на самом деле у нас всего чугунок с рыбьей ухой да два кусочка хлеба для близнецов. Из хлеба я готовлю жвачку, заворачиваю в тряпицы и даю им вместо соски. Горькое наше детство!

Ранней весной уже было легче. Мама и старшая сестра уходили вместе с соседками за Волгу, где росли корни растения, называемого у нас манцаем. Корни, покрытые мхом, подсушивали в печи, тщательно очищали кусочком стекла или ножичком и ели. Было вкусно и сытно. Чаще их мололи на камнях, из муки делали лепешки, а из крупы варили кашу. Тем и спасались. Голь на выдумку хитра.

Голод сорвал нашу семью с места. Решение приходило мучительно, разговоры про дальнюю дорогу шли долго. Не перед трудностями робели, а беспокоились за наши детские судьбы. Вдруг там даже школы нету? Вербовщик объяснял: где Советская власть есть, там и школа имеется. Посулам не было числа: и рыбы полно, и хлеба вдоволь, а деньги лопатой гребут.

Отец посмеивался: если б так, туда бы в первую очередь начальство кинулось, а если рабочих вербуют, значит, больше работы, чем денег.

В январе папа, мама и старшая сестра Лида пошли пешком в Енотаевск, райцентр, получили паспорта. В селе только учителя и врачи имели паспорта, для остальных основным документом была книжка колхозника без фотографии. Собирались недолго, торопливо и в середине февраля тронулись в путь. Провожали нас все родственники, соседи, некоторые всплакнули, а мы ничего не понимали. Все казалось: вот наступит вечер, и мы вернемся в родной домик. Привезли нас на станцию Икряная, и тут мы впервые увидели паровоз, много людей, которых расселяли по вагонам. В вагонах были нары и печки-буржуйки. Наша семья заняла нижние нары — пространства вполне хватило для всех. Паровоз крикнул раз несколько, и мы поехали в неведомый край.

Путешествие длилось почти два месяца. 13 апреля пароход «Оха» вошел в Холмский порт. На сопках еще лежал снег. Советскую улицу перегораживали лужи, а мы, ребятишки, были обуты в шерстяные носки и галоши. Нас папа переносил через лужи. Пешком мы дошли до южного вокзала, опять погрузились в товарный вагон и прибыли в колхоз «Заветы Ильича».

Жилье для пас не приготовили, подселили в дом, где уже обитала семья в пять человек, да нас восемь. Тесно, конечно, а как-то уживались. Только осенью 1950 года нам выделили отдельную квартиру в японском домике на берегу моря. Домик разделили перегородкой, с юга вход был для одной семьи, а с юго-востока — дверь в наше жилище размером не более 16 квадратных метров. До сих пор не приложу ума, как мы все там помещались. Справа, у окошка, стоял сундук, привезенный с материка, напротив — ящик, на нем была общая детская постель, далее плита да обеденный стол, за которым мы готовили уроки. Засыпные стены этого домика продувались холодными ветрами насквозь, но это нас не смущало. Главное — сытно стало. Мы сами себе не верили, что у нас на столе есть белый хлеб с маслом, рыба, даже икра! Не верили нам и в Замьянах, куда мы с радостью об этом сообщали. Долго еще мы скучали по родному краю, часто снилось мне наше село. Позже я приезжала туда в отпуск, оно как-то потускнело, его краски потеряли свою яркость, а 1МО>кет, у меня восприятие было не то. Меня уже тянуло домой, в Яблочный.