Как жили мы на Сахалине - Страница 75

Между тем учительница Антонина Тюрина принадлежит к тому поколению, которое держало свой жизненный ориентир на интересы народа. Она искренне верила, что жизнь всех людей можно и нужно сделать счастливее, и личное благополучие ставила в зависимость от счастья всеобщего.

Учительское звание для нее не было мундиром, который надевают лишь на службу, а после вешают на гвоздик в прихожей. Оно требовало предельной честности: приучая детей, чтоб жили без лукавства, самой жить совестливо; приобщая к трудолюбию, неустанно трудиться самой; побуждая к познанию, самой учиться всю жизнь.

Лишь на празднике первого звонка все дети ангелоподобны. В будни обнаруживается, что они разные: есть неряхи и чистюли, избалованные и затурканные, хитрецы и простофили, эгоисты и добряки, есть хвастуны, драчуны, плаксы, ябеды, а чаще всего в одном и том же ребенке уживается доброе и злое. Учителю предстоит подвести их под общий знаменатель коллективных интересов, у забитого ребенка пробудить чувство собственного достоинства, в нахале — чувство стыда за дурной поступок, неряху приучить к чистоплотности, непоседу — к терпению…

Те десять лет растянулись в длинную череду будней, наполненных напряженным трудом учительницы и учащихся. Она устремлялась к душе ученика, чтобы он не просто заучивал стих Пушкина, а чтобы стих этот переплавлялся в нем, становясь инструментом самовоспитания, частью его духовной сущности. Чтобы юный человек, желая на себя примерить высокие чувства, искал и находил пути осуществления благородных порывов.

Ей рассказали, как одна ученица из того выпуска сдавала в столичный вуз вступительные экзамены. Кто-то из членов приемной комиссии съехидничал:

— У вас на Сахалине даже Толстого читают?

Абитуриентка живо отпарировала:

— За весь Сахалин сказать не могу, а в Яблочной школе Толстого не только читают, но и почитают, глубоко знают его творчество, равно как и Достоевского, Чехова, Пушкина и Лермонтова. Там преподает литературу Антонина Семеновна Тюрина, у которой не худо бы поучиться другим!

Жизнь своих детей она не ограничивала одними уроками, а ставила с ними сказки, пела песни, устраивала вечера, ходила в походы — за окрестности поселка, потом района, в разные уголки Сахалина и Курильских островов. В этом бурном потоке школьной жизни шлифовался человек.

Ей многое удавалось потому, что она сама каждодневно являла детям пример трудолюбия, самоотдачи, порядочности. Роль порядочного человека нельзя сыграть. Можно только быть им.

«У Вас никогда не было середины, — говорит одна из дневниковых записей. — Равнодушной мы Вас никогда не видели. Все на полную меру: и гнев, и радость, и слезы, и смех, и урок, и песня. Ничто тогда даром не пропало».

В ту пору ей особенно запало в душу убеждение Льва Толстого: «Лишь любовью к детям и истинным общением с детской душой можно создать счастливое человечество».

Не вина учительницы, что ее просветительская деятельность и душевная доброта не побороли в жизни зла. Учительское мнение игнорировали и прежде. Тем правителям показатели по выплавке чугуна и стали, по добыче угля и изготовлению оружия да блеск нагрудных побрякушек затмили детей. Не внемлют учителю и нынешние, помешавшиеся на воровстве, коррупции и военных разборках. Антонине Семеновне остается лишь верить, что ее ученики не изменят своим человеческим качествам, обретенным на ее уроках.

С того выпуска прошло более двадцати лет. Антонина Семеновна стала директором школы, подготовила смену в лице бывшей своей ученицы, сдала ей дела. Ко времени нашей переписки она делала скромную работу — вела занятия с самыми слабыми учениками. У других на такое дело не хватает терпения.

Из нескольких писем, которые я объединил в одно, станет ясно, что предопределило ее учительскую судьбу.

II

«Наше село Замьяны расположилось на правом берегу Волги в 75 километрах севернее Астрахани. Неуютным оно было, открытым и зимним ветрам, и палящему летнему зною, не баловало пас волей и негой, рано мы познали здесь труд и бедность, а все же это родное гнездо.

Небольшой приток Волги, ерик, пересыхавший летом, разрезал село на две части — луговую и горную. Большая часть его — торговый центр, столовая, школа — находились на луговине. Дальше шли сенокосы, за ними — овраги, поросшие ежевикой. Летом мы ходили туда гурьбой за ягодой, прятались в зарослях от солнца.

На луговой половине стоял и наш небольшой домик. Во дворе был сарай, за ним — огородик. В сарае мы держали корову, но в одну из зим ее зарезали, что спасло нас от голода.

В горной части села были пески, за селом, сколько видеть мог глаз, распростерлась ковыльная степь. Единственной преградой от свирепых суховеев являлись лесопосадки шириной в 100–150 метров. Там росли разные деревья, в том числе фруктовые, их плодами мы лакомились в пору созревания.

На возвышенности жили папины родственники — сестры, братья, иная родня. Зимой он ходил навещать их каждый вечер, а мы терпеливо ждали его в надежде, что баба Катя обязательно передаст какой-нибудь гостинец.

Рядом протекала Волга, наша кормилица, отрада, место детских забав, дивная красота, будоражившая наши мечты: какие те земли, откуда она течет, какое то море, куда она впадает, что за жизнь на пароходах, спешащих по водной шири туда и обратно?

С восторгом мы встречали весну. Волга освобождалась ото льда, и начиналась рыбная ловля. Рыбаки разбивали стан, обладавший для нас, детворы, особой притягательностью. Там можно было досыта поесть ухи и кое-что отвезти домой. До сих пор передо мной все живое, трепетное: и тоня, и стан, низенькие деревянные столы, куда выкладывалась всякая рыба (именно из разнорыбицы готовилась удивительного свойства уха!), добрая повариха, рыбаки, радующиеся хорошему улову. Нам дают по кусочку черного хлеба, наливают на гурт полную чашку ухи, подают рыбу, и мы едим, пьянея от сытой радости!