Как жили мы на Сахалине - Страница 147

147

— Отчего же все рухнуло в одночасье?

Борис вздыхает. Мы вспоминаем, что поначалу хватало тут запойной анархии, массовых прогулов после получки, барачных скандалов и потасовок. А потом за наведение порядка взялись все: начальники, парторги, мастера, бригадиры, да и сами рабочие убедились, что при хорошей организации труда и работать, и жить лучше.

— Не с моим умом отвечать на такие вопросы. Что я знаю, кроме жизни лесорубов? Хотя одну причину назвать могу.

Был у нас тут одно время директор леспромхоза, который никогда не появлялся на лесосеке, может, и не знал вовсе, как рубят лес, но в поселок раз в месяц приезжал обязательно. Его ждала теплая компания из спецов, набирали они коньяку, закуски, закрывались в квартире, занавешивали окна и садились за карты. Играли в преферанс, игра длилась двое-трое суток беспрерывно. Естественно, что возвращался он в город усталым и разбитым, брал два дня отгула, контора не смела его тревожить, полагая, что он на лесосеке жилы надорвал. А сколько таких начальников было по всему Сахалину?

Они прятались за цифрами плановых показателей и, вместо того, чтобы обживать Сахалин, строили свое благополучие на материке… Возьмем другую сторону. Сохранилась у меня фотография с лета пятьдесят третьего года, вот в такую же жару мы готовили лес для Озерского рыбокомбината, древесину трелевали к самому берегу, прибегал из Озерского катерок, нанизывал на трос сотню бревен и тащил по назначению.

После работы мы сбрасывали потную одежду и купались. Как- то пришел родственник одного рабочего и заснял нас. Гляжу я на снимок, перебираю в уме всех. На поселке остался я один. Кто ушел, кто уехал в другие леспромхозы. Живы ли они — не знаю, так как старше меня были лет на пятнадцать, двадцать. И только одному удалось построить кооперативную квартиру в Хабаровске, но прожил он в ней всего три года и помер. Вот потому, что у нас была одна линия, а у начальства — другая, и получился такой результат.

Но если по правде признаться, то и мы были хороши. Нам внушали: рабочий класс! рабочий класс! Это сила! А никому из нас тогда в голову не пришло вооружиться тобиками, повыбить окна и двери, где пьянствовала картежная братия, скрутить им руки за спиной, отвезти и сдать в горком партии: не нужны нам такие руководители! Тогда нас это даже устраивало — не лезут в дело, и то хорошо. Думали, что вечно так будет…

Водитель среднего возраста остановил видавшую виды машину:

— Еду на озеро. Не желаете составить компанию?

Большое Вавайское озеро все так же дивно, как и в пору нашей молодости, все так же нежно ластится легкая волна к длинной песчаной полосе. Солнце такое яркое и ослепительное, что все переполнено им. Лес разомлел и источает густой запах хвои и багульника. Волны горячего воздуха колышутся над неподвижными вершинами деревьев. Их разреженная тень не спасает от жары. Прибрежный песок раскален, и, ступая на него, я вскрикиваю. Визжит от восторга и ребятня, расположившаяся неподалеку. Они носятся по мелководью, вздымая мириады серебряных брызг, кувыркаются на песке. Так когда-то играли и мы на речке своего детства. Теперь и детство наше, и родное село недостижимо далеки…

В начале восьмидесятых собрался Борис покинуть Сахалин, поехал на родину, чтобы купить там домик. Приехал — нет прежнего села, его снесли и затопили водой, создав огромное водохранилище для шинного комбината. Новые улицы вынесли в поле, выстроили кварталами. Кроме названия, от села ничего не осталось, все чужое, начальство недоброжелательно, покупке жилья решительно воспротивилось: зачем селу приезжие пенсионеры, если своих полно, где-то шлялся всю жизнь, а теперь вернулся блудным сыном. Махнул он рукой и вернулся назад. Тут жизнь прожита, да и сыновья сказали: «Наша родина — Сахалин. Никуда не поедем».

Детвора враз, как по команде, выбежала из воды, все кинулись на песок и затихли. А справа появилась юная пара. Он был тонок и строен, девушка только что перешагнула порог отрочества. Они разделись и, взявшись за руки, медленно пошли в воду, но не сдержались и минут через несколько стали осыпать друг друга брызгами. Девушка погналась за юношей, юноша погнался за девушкой, раздался счастливый смех, радостный визг. Они пошли на глубину, поплавали, но в озере им показалось тесно, и они снова стали носиться по мелководью. Ими властвовала та ранняя влюбленность, когда совсем не думают о квартире, о завтраках и обедах, ценах на хлеб и электричество. Их полностью поглощало ощущение своей раскованности. Ослепляло не солнце, а щедрая улыбка, глубже и ласковее озера была бездонность очаровательных глаз, сильнее лесного аромата — манящий запах девичьих волос. И зачем им всеобщее человеческое счастье, некогда тревожившее мою душу, если им достаточно своего?

О всеобщем счастье теперь и я размышляю редко. Юношеские парения обескрылились, жизнь на самом деле оказалась грубой, сложной, непонятной, в чем-то хуже, в чем-то лучше воображаемой, а счастье призрачней.

Когда-то старый сельский учитель объяснял нам, что все пороки человека происходят от его неграмотности, невежества. В доказательство он приводил мудрые мысли великих французских просветителей и классиков марксизма-ленинизма. Но вот все выучились — и что же оказалось? Наибольшее зло причиняет человек обученный, знающий законы и потому умеющий их обойти, способный в силу своей образованности ловчее обмануть других, талантливо преподнести ложь, чтобы извлечь максимальную выгоду для себя. Наивное представление о том, что жизнь легко преобразовать, сменив плохих начальников на хороших, обернулось тем, что на смену плохим пришли оголтелые стервецы. Вспомним бурные девяностые! Да и сам человек, казавшийся мне в далекой юности понятным, одноцветным, либо черным, либо белым, теперь стал совсем непонятным: то он податлив, как воск, то упрям до безумия, то бесконечно добр, ангельски кроток, то жаден, груб, занозист, звероподобен; то мудр, то глуп, то прекрасен, то уродлив, то совестлив, то бесстыж. Упорно не желая видеть нависающей над ним угрозы, человек все глубже погружается в пучину противоречий, все сильнее, как рыба в сетях, запутывается в своих и чужих пороках. Он прекрасно осознает, что грабить и убивать — преступно, лгать — безнравственно, отравлять себя алкоголем и наркотиком — вредно, а все же устремляется и на то, и на другое. Мимолетная сладость дурмана кажется ему ценнее радости животворящей жизни. При наличии несметных духовных богатств, накопленных за тысячелетия, человек не совершенствуется, а дичает.

147