Как жили мы на Сахалине - Страница 146

146

А тогда мы даже поступком это не посчитали, потому что любой из нашей компании сделал бы то же самое. Ну как можно пройти мимо страдающей девушки? К сожалению, из-за страданий миллионов обманутых никто ни в Госдуме, ни в правительстве не сгорел со стыда и не удавился.

В подтверждение своих слов Иван Степанович перебирает массу вопиющих новостей, восклицая: «O tempora! O mores! О времена, о нравы!». Потом едко усмехается:

— Нет, вы подумайте: служба в армии — не отправление гражданской обязанности, а торговая сделка; лечат не по сердоболию, а по денежному интересу. Муж с женой заключают брачный контракт! Да я бы его счел оскорблением! Мы с Ниной в загс пошли, чтобы носить одну фамилию и передать ее детям, и главным для нас были любовь, семья, а не меркантильность. А контракт априори предполагает развод. Мы с Ниной такого варианта не предусматривали. Конечно, у людей всякое случается, у моряков и рыбаков хватало семейных драм. Да не о них речь.

— А знаете, — по лицу Ивана Степановича скользит светлая улыбка, — знаете ли вы, что в экспедициях труднее всего было переносить? Нет-нет, не шторм, не те часы, когда поднимали пустые и рваные тралы. Невыносимыми были сутки перед встречей в родном порту. Все дела сделаны, идем домой. И вот тут начинается маета. За что ни возьмешься, все валится из рук. Все переполнены ожиданием встречи. Подойдешь к любому, спросишь о чем-нибудь, а от него слова отскакивают, как горох от стенки, он уже мысленно на берегу, прокручивает в сотый раз счастливые минуты свидания. Дело прошлое, теперь уже можно сказать вслух, а тогда стоял на мостике, словно аршин проглотил, и виду не подавал, что сам подвержен той же слабости. Всматриваюсь в лохматую поверхность моря, а вижу жену. В каюту надолго не захожу. Только прилягу на диван — кожей ощущаю, как прядь ее волос касается моего лица. Вдыхаю их запах и думаю: какое это великое счастье — встреча с любимой женой! Сколько раз я произносил строки поэта:

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб я мог стать огнем или сгореть в огне!

Вот такими мы уходим. Старая рыбацкая гвардия умирает, но не сдается!

* * *

Я вновь приехал в Пихтовый. Я навещал брата и его семью почти каждый год, за исключением периода армейской службы. Было время — поселок рос, развивался, строился. Борис уже через год стал бригадиром, потом мастером, начальником нижнего склада, техноруком, начальником лесоучастка, дорожным мастером. Клавдия Александровна была мастером по строительству — под ее рукой тут возведены почти все двухквартирные жилые дома, детсад, здание средней школы.

Теперь Пихтовый одряхлел, как старик, и медленно умирает. Большинство обитателей — невыездные пенсионеры. Кто и где их, безденежных, ждет? А тут огородик, рыба в речке, грибы в лесу, соседи, которые из сердоболия снесут на погост.

— Видишь, часть брусовых домов брошена? — показывает Борис, когда мы идем по кривым поселковым улицам. — Когда-то счастьем было получить квартиру в таком доме. Теперь на лето кое-где селятся какие-то бродяги.

Вот памятное нам место: здесь стояла утепленная палатка, в которой пережили зиму 1951/52 года семь семей. Наша клетушка была торцевой и поэтому самой просторной. Недалече находилась пекарня, откуда запах свежего хлеба разносился на сотню метров. На месте больницы остался лишь фундамент. Не амбулатория — функционировала поселковая больница. У самой кромки леса — развалины детского сада, уютного гнезда, в котором росли дошколята. Повыше, на холме, стоит школа с заколоченными окнами, перед ней — заросший стадион. Не звенят детские голоса — и эта пустота драматичнее разрухи. Небольшую группу учащихся возят за двадцать с лишним километров в поселок Озерский, если не сломался автобус, не замело дорогу и имеется в наличии горючее.

В центре — бывшая столовая. Отсюда в прежнюю пору развозили по поселкам обеды в термосах: наваристый борщ, котлету или кусок жареного мяса величиною с лапоть — лесорубы отсутствием аппетита не страдали. Усердным поварам объявляли благодарности в одном приказе с передовиками производства.

— Разве я мог подумать в те годы, когда усилиями сотен людей строились лесовозные дороги, осваивались новые массивы, десятки тысяч кубов древесины поступали на нижний склад, когда лесозаготовительный конвейер работал как часы, — разве я мог подумать, что мне будет уготована такая старость? Я имел все основания полагать, что за сорок лет моего безупречного труда государство меня уважит. Но все мои сбережения оно превратило в труху, а нами, пенсионерами, тяготится, потому что надо пенсии платить, надо свет давать, топливо подвозить, покойников погребать, хоть изредка чинить дороги. И все разрушительные перемены совершаются для каких-то высших целей, которые мне, простому лесорубу, не по уму. Меня из «ящика» убеждают, что я неправильно жил, не на тех работал, не тем курсом шел. А вот они правильным курсом идут, особняки строят, дворцы покупают за границей. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать: строят и покупают за счет того, что ободрали миллионы таких, как я. Да, я работал на державу, но и держава заботилась обо мне. Не всегда внимательна была, но зарплату я получал вовремя, на жизнь хватало, а к роскоши меня никогда не тянуло. Я имел возможность поехать в отпуск, проведать родных, мне давали путевку на любой курорт страны, для детей создавали все условия, наши школьники на лыжных соревнованиях постоянно занимали в районе призовые места, выпускники поступали, кто хотел, в различные вузы, а те, что с ленцой, шли на лесосеку и там проходили свои университеты, становились толковыми рабочими.

146